Отзыв на книгу: Сацыяльна-эканамічныя праекты у працах беларускіх эканамістаў (2-я палова ХІХ – 1-я трэць ХХ ст.) / Аўтар-укладальнік У. А. Акуліч; пад. навук. рэд. П. Г. Нікіценкі. – Мінск, Беларус. навука, 2008. – 413 с.

Для собственного блага избавиться от колхозов

Константин Скуратович

«Ничто на земле не проходит бесследно…», – подпевали мы популярнейшему Александру Градскому, смутно ощущая, что именно нам и предстоит отвечать по векселям, подписанным когда-то малообразованными кремлевскими мечтателями. Могут возразить – ленинский совнарком был правительством ученых. Мыслителей! Но в каких науках учеными, какими мыслителями? Что эти мыслители могли предложить народу, кроме собственных ущербных представлений? Вот цитата из брошюры Михаила Калинина «Что дала советская власть трудящимся»: «Только подумать: с одного гектара получаешь 100 центнеров хлопка! На хлопковых ветвях одного гектара держится 600 пудов хлопка-сырца! Это ли не доказательство того, что наконец-то угнетенный ранее народ обрел свое счастье!»

И кто, скажите, тут счастливый идиот? Всесоюзный староста, или туркменский освобожденный от эксплуатации колхозник, или весь советский народ, включая самую образованную его часть, которые подобный бред (а ведь тексты таких выступлений писались самыми квалифицированными в марксизме кадрами) воспринимали как последнее слово общественной «науки и техники». Но еще хуже, считали его большей реальностью, чем сама жизнь. Как слово он существовал прежде дела, зато и дела были кошмарными. В той же брошюрке Михаил Иванович, очевидно по-доброму усмехаясь в бородку, продолжал: «Коллективизация уничтожила борозды между полосами, уничтожила межняки, которые занимали от 3 до 5% всей земли и были постоянным рассадником сорных трав… Разве можно было пустить трактор на узкие крестьянские полоски?»

Вот так, для вовлечения в производства дополнительно 3-5% земли, в стране, имевшей огромные площади, пригодные для сельскохозяйственного производства, сочли возможным уничтожить миллионы крестьянских хозяйств. Для ликвидации повода к ежегодным мужицким разборкам по поводу справедливого «размежевания» узких полосок установили вечную справедливость, уничтожив крестьянина-собственника. В политэкономическом смысле, но в большой мере и физически.

Трактора – сотни тысяч и миллионы. Как показало время, с их помощью землепользование не улучшили, эффективность хозяйства не подняли, «продовольственную программу» не выполнили… Потому что исходили из неверных посылок изначально, а может быть, сознательно передергивали, обманывали народ для упрочения своей власти. Потому что на самом трактор не был той «производительной силой», которая взламывала «мелкобуржуазное, частнокапиталистическое землевладение», готовя почву для будущих колхозов. Все проще и понятней. Во время первой мировой войны, когда в Англии мобилизовали лошадей для армейских нужд, в сельском хозяйстве проявился весомый дефицит тягловой силы. Но есть, слава Богу, умные люди: Генри Форд, к тому времени наладивший конвейерное производство автомобилей, решил поставить на поток производство тракторов, дабы помочь дружественной стране, народу, а в первую очередь английским фермерам. Которые никогда крупных земельных владений не имели.

Война только ускорила начало массового производства тракторов. Но Форд, в отличие от таких «агрономов» как Ленин, видел в тракторе не столько «механическую лошадь», сколько универсальный силовой агрегат, революционизирующий технологическое ведение любого, прежде всего мелкого, универсального по своему характеру, хозяйства. Это может быть и фермерское хозяйство, и ремесленная мастерская. Пахать, сеять, паять и лудить. Все, по замыслу Форда, можно делать трактором. Можно, понятно, пахать, можно приводить в движение веялки и молотилки, сепараторы в молочных цехах, генераторы электрического тока, компрессоры для получения низких температур, машины для обработки древесины. В своих воспоминаниях Генри Форд вспоминает случай, когда с помощью трактора печатался тираж вечерней газеты, потому что в городе пропало электричество.

В колхозах эти возможности фордовского изобретения никогда не использовались полностью. А универсальный и экономичный во всех отношениях агрегат по «указанию партии и правительства» выродился в безобразный «Кировец», которому пахотной земли в таких относительно густонаселенных республиках, как БССР, уже не хватало. Только целину пахать, и обязательно таким огромным плугом, чтобы земельное нутро наружу вывернуть.

Ленин, вероятно, трактора живьем в работе и не видел – не успели они до весны 1917 г. добраться на европейский материк. Потому об их революционных возможностях мог судить разве что по газетам. Но будь у него настоящий интерес к экономике, к агроэкономике, в частности, он мог бы убедиться, что в высокоразвитых европейских странах, в которых ему довелось коротать унылые эмигрантские годы, экономико-социальную жизнь, если хотите, культурный ландшафт общества создается миллионами мелких сельских хозяев. Действительно, миллионами, поскольку урбанизация этих стран не была такой значительной, как спустя десятилетия, охваченными, связанными между собою и городскими компаньонами, включенными в общегосударственный политэкономический механизм, зажиточными и уверенными в своем будущем, ни мало не сомневающимися в справедливости именно такого общественного устройства.

И вот с этим Ленин категорически не соглашался. По его мнению (цитирую учебник по истории СССР для 9-го класса), «в буржуазном обществе, кооперация является «коллективным капиталистическим учреждением», «лавочкой», «привеском к механизму буржуазного строя». В условиях диктатуры пролетариата при наличии командных высот в руках Советского государства кооперация «сплошь да рядом совершенно совпадает с социализмом», «…и простой рост кооперации тождественен с ростом социализма». И вот опираясь на эти суждения, попробуй, советский школьник определиться в дефинициях. А дело в том, оказывается, что государству гораздо проще посредством кооперации приручить крестьян, посулить пряник выгодного сотрудничества, а когда точка возврата к индивидуальному хозяйству будет пройдена, повсеместно перейти (добровольно?!) к объединению крестьян в крупные производственные кооперативы, сиречь колхозы.

Оказывается, колхоз – это большой кооператив, но социалистический, то есть лишенный, как говаривали в дореволюционные времена, всех прав и состояния. То есть такой кооператив, который все плоды трудов своих безропотно отдает государству на условиях, определяемых государством. Потому что оно производит трактора. С каждым годом – все больше числом и мощностью каждого отдельного агрегата. Кто ж посмеет в такой ситуации торговаться?

И вот этот миф-блеф о планово организованных крупных (говорят еще – крупнотоварных) социалистических хозяйствах, по всем параметрам превосходящих рыночные мелкобуржуазные, определил политику по крестьянскому вопросу на все долгие годы Советской власти.

А в Беларуси до сих пор воспринимается в качестве аксиомы. Потому то (фермеры страну не накормят!) не получило никакого развития вольное хлебопашество. Ни индивидуальное, ни его кооперативные формы. Зато львиную долю общественных ресурсов выторговали себе аграрные лоббисты, колхозные лендлорды, числом около двух сотен аристократов, возглавлявшие самые крупные хозяйства. Ими так и было заявлено: обеспечьте наши потребности, и мы накормим страну. Потребности определили, ресурсы выделили: центральные усадьбы этих хозяйств спешно переоборудуются в агрогородки. Но беда в том, что в Беларуси к моменту краха колхозной системы существовало около 2,5 тысяч колхозов и совхозов, в которых трудились и жили приписанные к ним люди.

Но опять решили сконцентрироваться на главном звене, чтобы «вытащить всю цепь». В итоге создан видимый продовольственный избыток, но при этом массовый потребитель покупает его по ценам выше, чем в большинстве соседних стран, где все эти колхозы трансформировались в частные по форме и сути предприятия. Причем в прежних масштабах не сохранилось ни одно, а ресурсная база большинства была использована для создания настоящих (как результат низовой инициативы работников) кооперативов, получивших правовое признание государства.

А Беларусь, под видом обеспечения продовольственной безопасности государства поднимает таможенные барьеры для продовольственного импорта, обеспечивая тем самым интересы нескольких сот "колхозных аристократов" и их покровителей во властных структурах. Со ссылкой на постоянный рост цен на энергоресурсы аграрии требует от правительства перманентного повышения цен на свою продукцию, дабы гарантировать себе прибыль. Есть соответствующие расчеты, и большинство экономистов подтвердит их обоснованность, но поскольку нет рынка, нет конкуренции производителей, точность этих расчетов вызывает большие сомнения (здесь стоимость общественно необходимых затрат определяют не спрос и предложение, а ведомственная калькуляция).

Например, единственным товаром продовольственного назначения который подешевел, причем значительно, нынешней весной стал заморский фрукт банан. Аж на 23%! Что, в общем-то, не совсем понятно. Ибо специалисты утверждают, что цену банана, поступающего в розничную торговлю, на 80% формируется издержками транспортировки, определяемыми ценами на нефть. А нефть за последнее время растет в цене, как тесто на опаре. Но дело, видимо, в том, что расчет издержек на транспортировку бананов составляется не нашим Минсельхозпродом на основе данных, поступающих из колхозов, а самими экспортерами, которые пользуются услугами успешных международных перевозчиков. Поэтому завышать цены без особой на то нужды нет смысла. И с низкими ценами можно увеличивать оборот и расширять присутствие на рынке.

Зато остальные продукты ведут себя вполне предсказуемо. Словно их производители и следят за котировками цен на нефтяных торгах Лондонской биржи и на этой основе вносят изменения в прейскуранты розничной торговли. Индекс цен на продовольственные товары в мае 2008 г. по отношению к апрелю 2008 г. составил 101,2%. В мае 2008 г. по сравнению с апрелем 2008 г. цены на макаронные изделия выросли на 2,6%, на крупы и бобовые – на 2,8%, в том числе крупу пшенную – на 7,3%, рис – на 4,6%, крупу манную – на 4,4%, горох, фасоль – на 5%. Масло растительное подорожало на 3,9%, масло животное – на 3,2%, молоко и молочные продукты – на 1,8%, мука пшеничная – на 1,5%, хлеб и хлебобулочные изделия – на 1,4%, свинина, мясо птицы, рыба живая, безалкогольные напитки – на 1,2%, кондитерские изделия – на 1,1%, говядина первой категории, алкогольные напитки – на 0,7%.Морковь подорожала на 39,3%, капуста свежая – на 29,8%, перец сладкий – на 25,1%, свекла – на 21,9%, лук репчатый – на 10,4%, картофель – на 3,4%. Огу рцы свежие подешевели на 47,4%, помидоры свежие – на 19%, редис – на 33%, лук зеленый – на 27,5%. Яблоки подорожали на 6,2%, цитрусовые – на 1%.

Если даже отвлечься от того обстоятельства, что динамика цен на овощи и фрукты сильно зависит от сезонных колебаний, то все равно приходится констатировать сильнейшую зависимость цены на них от страны происхождения. «Белорусское» (от моркови до картофеля) дорожало гораздо быстрее, чем продтовары в целом (которые за месяц подорожали в цене на 1,2%). А вот масло животное, происхождение которого безупречно патриотичное, подорожало на те же 3 с лишним процента, что и масло растительное. Хоть традиционно рост цен на последнее объясняется ростом издержек у производителей-импортеров.

Мы взяли для иллюстрации типичную динамику месячных цен. Но нынешний май никоим образом не выпадает из русла многолетней тенденции, согласно которой рост цен на продовольствие превышает рост цен на промышленные товары, где еще действует рыночное конкуренция, отставая от роста цен на услуги, где их монопольно устанавливает действующее от имени государства ЖКХ.

Но по крайней мере в том незначительном сегменте, где мельчайший частный производитель реализует плоды труда своего подсобного хозяйства, цены значительно ниже «магазинных». В этом ничего странного нет. Такая практика существовала во все советские годы, а когда государство принималось за насильственное возрождение «большой» сельской экономики, что увеличивало дефицит, личные подсобные хозяйства выигрывали и ценовую конкуренцию у колхозов.

В общем, о реальном состоянии аграрной экономики приходится судить по косвенным признакам. В частности, до последнего времени удельный вес продовольственных товаров и сельскохозяйственного сырья во внешнеторговом обороте был крайне мал. Но вот на мировом рынке изменилась конъюнктура, продовольствие стало дорожать, и наши аграрии срочно решили подзаработать на увеличении экспорта. Но дорожает не только продовольствие, но и ресурсы его производства: во-первых, наша сельхозэкономика ресурсоемка и малоэффективна, поэтому проигрывает ценовую конкуренцию большинству стран, во-вторых, значительное увеличение экспорта (как подсчитали в Минсельхозпроде) приведет в дефициту на внутреннем рынке. Чтобы избежать «повторения пройденного» чиновники составили список продуктов, экспорт которых может быть ограничен.

Но, в общем, не в колбасе же дело, а в создании эффективной экономики и формировании здоровых отношений между участвующими социальными группами за счет гармонизации их интересов. Ведь уже понятно, что ни кооперированный частник «не врастает в социализм», ни бывшие колхозы, претерпевшие процедуру номенклатурной приватизации, не олицетворяют собой ничего специфически социалистического. Они лишь плохо работают. По крайней мере, хуже своих зарубежных конкурентов.

То есть нас снова заставили наступить на грабли, впопыхах брошенные «ленинцами» при их стремительном бегстве с фронта колхозного строительства – так называемые крупнотоварные производства.

Для человека, чьи представления сформированы «ленинскими завещаниями» с их школярским пониманием роли материального интереса в производстве, кооперативных связях между потребителями, производителями, сервисными службами и прочими вовлеченными в экономику структурами, ирония автора по поводу «крупнотоварности» наших хозяйств покажется неуместной. Де, мол, и зерна регулярно производим по 7 млн. т., а нынче все указывает и на 8 млн., и уровень 90-го года восстановили при меньшей численности занятых, то есть за счет роста производительности труда и иное прочее.

Согласимся. Что есть, то есть. Но что проявится, когда мы сравним нынешний уровень не с тем, что был 18 лет назад, а с нынешним уровнем европейских государств? Например, по типу специализации сельского хозяйства Беларусь очень похожа на Данию. У нас тоже интенсивно развивается свиноводство. Но при численности населения в 5 млн., при территории в 5 раз меньше нашей, Дания держит 25 млн. свиней и экспортирует свинины на 10 млрд. долл. У Беларуси же объем всего сельскохозяйственного экспорта не дотягивает до 1,5 млрд. долл. А Дания еще экспортирует говядину, молочные продукты, яйца.

Ведь в Дании нет и не было колхозов, средний размер хозяйства не превышает 40 га, и нет министерства, которое навязывало бы фермерам выгодные только чиновникам условия работы.

Как говорится, умному достаточно.

К сожалению, все это оказалось не по нашему уму. Ведь мы Ленина считали самым умным и слишком хорошо усвоили, что крупные хозяйства имеют огромные потенциальные преимущества перед мелкими, поэтому их надо всячески развивать и «от посягательств отстаивать». Или как говорят, производить дальнейшее усовершенствование.

Наоборот, датский парламент в то время после бурных дебатов и обсуждений пришел к мнению о том, что крупное земледелие не только никакой пользы стране не приносит, но прямо вредно. И принял решение, ограничивающее земельную аристократию (крупных собственников) в некоторых правах. Это решение поддержал даже король. Лендлорды предрекали глад и мор для королевства, но вместо этого оно стало раем для кооперированных мелких земельных собственников, которые небольшой численностью кормят пол-Европы сыром, маслом и беконом превосходного качества.

Эта интереснейшая история на самом деле счастливого крестьянства небольшой страны, послужившая образцом для подражания всему цивилизованному миру изложена в замечательной книге, подготовленной Институтом экономики НАН Беларуси*. В ней Дания как образец для Беларуси описана белорусскими учеными, производственниками, чиновниками и общественными деятелями представлявшими и Беларусь как Северо-Западный край и как БССР в доколхозную эпоху.

К сожалению, многие из них были обвинены в политических преступлениях и казнены. Иные скончались в домашних постелях в доколхозные времена. Но их записки по «датскому проекту» большевики похоронили в архивах.

Читая данный сборник, понимаешь: замалчивали не зря. Сконцентрированное знание могло бы направить нашу истории в ином, более счастливом направлении. Не при Сталине, разумеется, а в начале 90-х годов прошлого века, когда с помощью такой деидеологизированной информации можно было сломить победивших неосталинистов.

Тем не менее, еще не поздно. Нужно только знать, что делать, а для этого читать вот такие книги:

* «Сацыяльна-эканамічныя праекты у працах беларускіх эканамістаў (2-я палова ХІХ – 1-я трэць ХХ ст.) / Аўтар-укладальнік У. А. Акуліч; пад. навук. рэд. П. Г. Нікіценкі. – Мінск, Беларус. навука, 2008. – 413 с.

Автор: Константин Скуратович

Источник: fermer.ru

Рецензия на книгу: Пол Кругман. Возвращение Великой депрессии? Мировой кризис глазами нобелевского лауреата. Эксмо, 2009.

Не боги горшки обжигают

Если хорошо представлять себе скрытую механику кризисов и депрессий, их последствия для экономики будут не столь катастрофичными. К сожалению, мало кто может похвастаться таким пониманием.

На протяжении десятилетий в головах экономистов и политиков (за исключением марксистов и иных принципиальных критиков капитализма) все глубже укоренялось убеждение в том, что присущую рыночной экономике цикличность удалось «приручить» — периодические кризисы больше не угрожают превратиться в затяжную болезнь, подобную американской Великой депрессии. Всеобщая уверенность основывалась на позитивном экономическом опыте: для целых поколений «все обошлось». Вначале — благодаря гениальному в своей простоте решению Пола Волкера (председателя Федеральной резервной системы США в 1979—1987), поднявшего, вопреки негодованию рейгановской администрации, ставку учетного процента. Этой мерой он одолел многолетнюю стагфляцию 1970-х и вернул страну к экономическому росту. Позднее — благодаря виртуозной, как считали почти все, финансовой политике Алана Гринспена (председателя ФРС в 1987—2006), который смягчил последствия доткомовского кризиса 2000 года. «Никогда прежде главы центральных банков не пользовались столь мистически непререкаемой репутацией, как Алан Гринспен. В те годы казалось, что базовая структура экономики изменилась настолько, что процветание, скорее всего, будет продолжаться и дальше», — пишет Пол Кругман в своей книге «Возвращение Великой депрессии?» (ее русский перевод недавно выпустило издательство «Эксмо»).

В 2003 году, выступая на общем собрании Американской экономической ассоциации, тогдашний ее президент, нобелевский лауреат 1995 года Роберт Лукас выразил преобладающее настроение: «Ключевая задача предотвращения депрессии решена во всех значимых отношениях». Но были и диссиденты — они почти четверть века предостерегали общественность и правительство, что положение в экономике гораздо сложнее, чем представляется оптимистам. Пол Кругман стал их интеллектуальным публичным лидером. Он тоже получил Нобелевскую премию, только существенно позднее: в 2008 году. Знакомство со взглядами Кругмана занимательно (его книга настоящий макроэкономический и финансовый триллер) и поучительно: ученый, что называется, на пальцах объясняет, как работает современная экономика, каков механизм кризисов и как с ними пытались бороться правительства разных стран последние 80 лет. Кругман пишет, что до депрессии пока, к счастью, дело не дошло, но набор экономических проблем — тот же, что и в 1930-е, и это особенно тревожит, так как в послевоенный период подобное наблюдается впервые. В совокупности эти проблемы действительно могут ввергнуть мировое хозяйство в депрессию, сопоставимую с Великой. Сходство двух кризисных ситуаций принципиально. В основе обеих — недостаточные частные расходы. Платежеспособный спрос слишком невелик, чтобы полностью задействовать производственную мощность экономики. Неспособность породить адекватный спрос — глубинная причина всех рецессий 1990-х, начиная с японской депрессии, растянувшейся на все последние 15 лет, включая мексиканскую (1995), таиландскую, малазийскую, индонезийскую и корейскую (1997), аргентинскую (2002) и, наконец, нынешний финансовый кризис, грозящий перерасти во всеобщую депрессию, как в 1930-е.

Кругман доказывает это так, чтобы было понятно каждому, то есть без формул и чисел, но при этом убедительно и логично. Все можно объяснить на простом примере: сквозной «кейс» книги — кооператив родителей, объединившихся, чтобы было с кем оставлять детей по вечерам. Все отлично продумано: сколько раз оставил своих детей, столько же посидел с чужими. Существовала и своя валюта: ваучеры на свободный вечер, которые, разумеется, надо было зарабатывать и тратить. И тем не менее в какой-то момент в системе произошел сбой, причем не по чьей-то злой воле и не из-за того, что кто-то смошенничал. Просто народ решил накапливать ваучеры и предложение на рынке резко превысило спрос.

События недавней истории разных стран и регионов, действия правительств и центробанков — тоже «кейсы», иллюстрирующие непреложность экономических законов. Мы видим, как абстрактные категории закручиваются в самые неожиданные спекулятивно-инвестиционные интриги и международные экономические заговоры, а затем разворачиваются в девальвации, кризисы, депрессии, падения правительств и т.д.

Скажем, памятный всем россиянам дефолт 1998 года Кругман объясняет не «инфекцией», которую Россия якобы подхватила от азиатского кризиса 1997-го, а мощным ядерным потенциалом нашей страны. «Положение дел в российской экономике второй половины 1990-х было печальным, но у России оставался последний актив: как наследница Советского Союза, она по-прежнему обладала огромным арсеналом ядерного оружия». Хотя угроза продать это оружие или технологии тому, кто заплатит больше, никогда не звучала в явном виде, все понимали, что западные правительства не дадут «упасть» стране, нашпигованной ядерными боеголовками. И действительно, США в те годы подталкивали МВФ к предоставлению займов России «в целях стабилизации». Цель эта достигнута не была, зато азартные иностранные инвесторы, поняв, что Россию «опекают», начали активно вкладывать деньги в ее экономику, хотя и знали, что рубль может быть сильно девальвирован. Они до последнего надеялись, что успеют получить огромную прибыль (ставки по российским государственным казначейским обязательствам доходили до 150% годовых). Однако летом 1998 года финансовая ситуация изменялась быстрее, чем ожидалось. В августе Джордж Сорос публично предположил, что Россия девальвирует рубль. Эти высказывания спровоцировали активность валютных спекулянтов. Затем последовал коллапс банковской системы, быстрое обесценивание рубля и мораторий на выплату государственных долгов.

Среди красочно описываемых Кругманом факторов, нарушивших баланс спроса, самые важные — настроения покупателей, безграмотность экономической политики отдельных правительств, в том числе тех, кто пользуется «фирменными» рецептами МВФ. (По мнению автора, эти рекомендации основаны на «наборе глупых идей, именуемых экономикой предложения»). Последние десятилетия масла в огонь подливали международные хедж-фонды и теневая банковская система. Ну и, разумеется, надутые Гринспеном Безрассудным (именно так его характеризует Кругман) пузыри ипотечного и фондового рынка.

Теневой банковской системой экономисты называют вовсе не криминальный капитал, а ставший весьма обширным сектор мировой экономики, который по своим функциям — сбор свободных денежных средств и передача их в производительное использование предпринимателям — подобен обычным банкам. Именно с теневым банковским сектором связаны многочисленные деривативы, структурированные финансовые продукты и т.п. Эти инвестфонды не застрахованы государством (они не привлекают вклады населения в прямом смысле слова) и никем толком не регулируются. Между тем по объему операций — пишет Кругман — теневая банковская система практически сравнялась с традиционной. И главное, она подвержена тем же паническим «набегам вкладчиков» (держателей обязательств), что стали одним из факторов кризиса банковской системы в 1929-м и последующих годах. Хедж-фонды, зарабатывающие тем, что атакуют валюты разных стран в расчете на прибыль от девальвации, также не способствуют устойчивости мировой экономической системы. И они тоже выпали из системы регулирования. Вдобавок многие из них зарегистрированы в офшорах и не подпадают под юрисдикцию заинтересованных правительств. Поэтому Кругман придает большое значение международным усилиям, в частности, финансовым договоренностям стран двадцатки.

Основной причиной, по которой названные обстоятельства стали возможными или приобрели злокачественный характер, Кругман считает общую беспечность экономистов, политиков, чиновников и образованной публики в целом. Вообще, вся книга — это интеллектуальный реванш Кругмана: его коллеги–экономисты, а заодно и политики, которые десятилетиями не прислушивались к его предупреждениям, теперь пожинают плоды. Впрочем, сам Кругман иронизировал, что если бы он и Ларри Саммерс (министр финансов США в 1999—2001 годах и нынешний глава Национального экономического совета) поменялись местами, каждый из них отстаивал бы противоположные взгляды. Кругман на год старше Саммерса и на пять лет раньше него, в 24 года (это чуть ли не рекорд), получил степень PhD по экономике. Оба они служили в начале 1980-х в совете экономических консультантов при Рейгане, были соавторами научной монографии. Но Кругман известен тем, что говорит сильным мира сего правду — а не то, что им хочется слышать. В 1992 году президент Клинтон задал ему вопрос: можно ли иметь сбалансированный бюджет и при этом провести затратную реформу здравоохранения. Кругман ответил, что нет, придется выбирать. А Лора Тайсон тогда же сказала иначе: можно иметь пирожное и съесть его. И была назначена председателем совета экономических консультантов Клинтона.

Нынешние меры, предлагаемые Кругманом — это по сути стандартные рецепты кейнсианства. Прежде всего, устранить кризис ликвидности, предоставив предприятиям и гражданам столько денег, сколько они могут переварить. Так уже и делают правительства всех стран. Ссылаясь на макроэкономические расчеты, Кругман критикует администрацию Буша за недостаточные антикризисные бюджетные ассигнования — всего 1% от ВВП в 2008 году. Сейчас цифры стремительно растут. Первый «пакет Полсона» — $700 млрд, или около 5% ВВП, — был принят, еще пока Кругман дорабатывал второе издание книги. Если США последуют примеру Японии, в конце 1990-х выделившей на эти цели все 14%, то объем антикризисных вливаний составит $2 трлн (ВВП США превышает $14 трлн). План Обамы, принятый весной 2009 года, приблизился к этой величине. Но если взглянуть на дело с другой стороны, то $2 трлн — это чуть меньше текущей разности между ВВП и национальным долгом США. Когда же эти цифры сравняются (а это может случиться в ближайшее время), США окажутся в положении стран Азии и Латинской Америки, которые утрачивали доверие инвесторов и из-за этого впадали в депрессию. Выходом для них была массированная помощь МВФ и США. А кто поможет США? Разумеется, Кругман предвидел этот вопрос. Он приводит примеры Великобритании и Австралии: доверие инвесторов к их экономической силе было так велико, что атаки спекулянтов на национальные валюты, даже вызвав девальвацию, не приводили к депрессии.

США здесь в самом выгодном положении. Неясно, однако, насколько государственный долг может превысить ВВП. За каким пределом начинается утрата доверия и депрессия? Барьер, несомненно, существует. И он определяет объективный предел кейнсианской политики стимулирования спроса в нынешнем кризисе. Это, кстати, означает, что осмотрительное правительство любой страны в период между кризисами должно всеми силами снижать долю госдолга в ВВП, чтобы сохранить себе маневр на случай угрозы депрессии.

Очень важно и то, как «впрыснуть» ликвидность в экономику. Буш, которого Кругман критикует, передавал деньги гражданам в виде налоговых возвратов (taх rebates). Способ явно несовершенен: часть этих денег неизбежно перейдет в сбережения, особенно во время кризиса: работает принцип «предпочтения ликвидности». По мнению автора, необходимо поддержание и расширение правительственных расходов. К сожалению, Кругман не дает подробных рецептов, он ограничивается общим советом: делай все, чтобы изменить положение вещей, и если ранее принятые меры не помогают, то усиливай их и добавляй новые, пока кредит не потечет рекой и экономика не начнет восстанавливаться. Такая позиция удобна для интеллектуала-наблюдателя, потому что ее трудно критиковать. Но и применить к делу тоже трудно.

По мере преодоления кризиса появятся условия для финансовой реформы. «Все системы, которые в кризис, вероятно, придется спасать, поскольку они играют ключевую роль, должны быть отрегулированы до его наступления, чтобы они не несли избыточных рисков». При всем уважении к лауреату от этих слов недалеко до булгаковского «кароши люблю, плохой нет» (сцена в Торгсине из «Мастера и Маргариты»). Что же касается финансовой глобализации, Кругман заявляет, что меры по накоплению валютных резервов не принесли плодов ни в Бразилии, ни в Корее и нужны иные действия, а какие — «ему неясно». Во всяком случае, финансовая глобализация оказалась гораздо более чреватой угрозами, чем представлялось ранее.

Как ни обидно заканчивать на грустной ноте, но, если все мастерство таких безусловно выдающихся экономистов и мыслителей, как Кругман, дает столь скудные практические рекомендации, чего же человечеству ожидать от политиков и чиновников, одаренных куда скромнее нобелевских лауреатов? Видимо, придется вспомнить, что не боги горшки обжигают. И вдохновившись блестящими и увлекательными размышлениями Пола Кругмана, приступить к тяжелой работе по разгребанию финансовых авгиевых конюшен. А он продолжит писать свои замечательные колонки в газете The New York Times и вести блог на ее сайте, и оттуда или из его новой книги мы когда-нибудь узнаем, хорошо ли мы справились. В конце концов, дело профессоров — ставить оценки нам, вечным студентам в этом мире.

Автор: Владимир Громковский, член совета директоров ГК «Финематика».

Источник: Harvard Business Review